Тема мнимой смерти и погребения заживо в свете фольклорных данных и публикаций XIX – первой половины XX века

Следы историй о случаях оживания людей, признанных умершими и приготовленных к погребению, обнаруживаются еще в письменных источниках античной эпохи. Но особенное внимание медицинского сообщества проблема определения действительной смерти привлекла во второй половине XVIII – первой половине XIX столетия, что отразилось, соответственно, на количестве публикаций по этому вопросу [16]. Так тема мнимой смерти и угрозы погребения заживо стала одним из лейтмотивов всего XIX века, затронув и первую половину века ХХ-го.

Выступая поначалу в качестве научной проблемы медицинского характера, эта тема выплеснулась в общественное сознание очередной злободневной «страшилкой», став частью «массовой культуры» того времени. Пока в научном обществе велись споры по поводу достоверных признаков смерти (Парижская академия наук даже назначила премию за лучшую работу на эту тему [19]), периодические издания наполнились историями о случаях летаргического сна, счастливого пробуждения мнимоумерших на смертном одре перед погребением и обнаружения останков погребенных по ошибке заживо со следами страшной и мучительной смерти в тесном пространстве гроба. В искусстве эта тема также нашла свое отражение (рис. 1). Именно в это время, вероятно, как никогда расцвела тафофобия – страх быть погребенным заживо.

Рис. 1. Картина бельгийского живописца Антуана-Жозефа Вирца «Преждевременное погребение», 1854 год.

 

Не избежала этих общеевропейских тенденций и Российская империя, в печатных изданиях которой также была поднята эта проблема и нашли освещение соответствующие истории – как отечественные, так и зарубежные, зачастую в виде перепечаток кочующие из одной газеты в другую. На территории современной Беларуси, которая в рассматриваемый период была частью империи, как можно предположить, также должны были иметь место соответствующие слухи, происшествия и настроения.

В данной публикации мы попытаемся рассмотреть вопрос о соответствующем отражении в сознании населения белорусских земель проблемы достоверного определения наступления смерти и актуальности угрозы погребения заживо в период XIX – начала ХХ веков. Для этого было привлечено два типа источников – исторические (публикации СМИ в дореволюционный и межвоенный периоды) и фольклорно-этнографические.

Что касается публикаций, то сообщения о случаях мнимой смерти и погребения заживо, которые можно назвать белорусскими, удалось отыскать в дореволюционной и межвоенной периодике, издававшейся в г. Вильно. Они немногочисленны, поэтому их можно привести все в хронологическом порядке.

1909 год, г. Гродно. Осенью здесь от удара молнии погибла девушка, ее похоронили. Ночью кладбищенский сторож услышал доносившийся из свежей могилы стон, но махнул на это рукой и отправился спать. На следующий день в присутствии полиции могила была раскопана, и было установлено, что девушку ошибочно сочли умершей и похоронили живой. В гробу обнаружили тело с расцарапанным лицом и вырванными клочьями волос [56].

1912 год, д. Горошково, Горецкий уезд Могилевской губернии. В деревне ни с того ни с сего умер один крестьянин П. Его положили в гроб, отпели, отнесли на кладбище и опустили в глубокую могилу. Когда все разошлись, двое мужиков остались закапывать яму. В этот момент гроб зашевелился, как будто в нем был кто-то живой. Один из копщиков перепугался и сбежал назад в деревню. А второй был посмелее. «Нет, – сказал он, – шевелись себе и стучи, а я тебя закопаю!» И через час над ямой уже красовалась насыпь с крестом. Заметка заканчивалась моралью: наверное, покойник был в состоянии летаргического сна и очнулся в гробу, но было уже поздно – «темный» человек закопал живого человека [15].

1913 год, д. Поташня, Чаусский уезд Могилевской губернии. Об этом случае сообщили сразу две газеты: еженедельная католическая газета «Biełarus» и «Наша ніва». Здесь скончалась старая 80-летняя бабка. Когда ее положили на лавку и начали по обычаю «голосить», она вдруг приподнялась и с укором обратилась к своим дочкам: мол, они своим плачем и вытьем и на том свете не дают ей покоя. Присутствовавшие при этом люди просто остолбенели от ужаса. Далее старушка, немного поболтав, предрекла смерть одному соседскому мальчику, после чего попросила свечу в руку и вновь померла. Поп, сомневаясь в ее смерти, отказался ее отпевать. Лишь после приезда доктора с полицией бабку через три дня все же похоронили. Это событие наделало шума по деревне, а после смерти обреченного пророчеством мальчика и вовсе поползли всякие слухи религиозного содержания [77; 2].

1913 год, около ст. Любань. 11 сентября умер некий домовладелец Ярошенко. Его обмыли, положили в гроб и уже отслужили по нему две панихиды. Во время третьей панихиды покойник пошевелил рукой, потом открыл глаза и снова их закрыл. Его тут же вынули из гроба и переложили на постель, где он вскоре и совсем очухался. От этой ситуации несостоявшемуся покойнику сделалось плохо, и все забеспокоились, как бы он не сошел с ума [66].

1928 год, д. Попельцы, Лидский повет Новогрудского воеводства. 3 сентября во время строительства дома на голову Яну Лавриновичу упала балка, отчего тот потерял сознание и произвел впечатление умершего. Вызванный фельдшер констатировал смерть. На следующий день во время подготовки к похоронам к гробу с покойным подошла одна женщина и сунула ему под нос бутылочку с камфорой. Через несколько минут «умерший» задышал, открыл глаза и вылез из гроба. Он даже прошел несколько раз по хате и смог вымолвить несколько слов. Но через пару часов он почувствовал себя хуже и после семичасовой агонии умер по-настоящему [67].

1930 год, застенок Журавка, Свентянский повет Виленского воеводства. Один из местных жителей по фамилии Бычко заснул летаргическим сном («пазорная сьмерць»¹), в котором пробыл несколько дней. Его семья, считая, что Бычко умер, изготовила гроб и уже готовилась к похоронам. В ночь перед похоронами «покойник» встал из гроба и подошел к своей спящей жене. Та так перепугалась, что скончалась на месте от сердечного приступа. «Живой мертвец» испугался сам и начал вопить, разбудив своего 25-летнего сына Михала. Сын, в свою очередь, посчитал, что имеет дело с «марой», схватился за топор и собрался убить своего отца. Бычко выбежал во двор и начал звать на помощь, но никто не откликнулся. Попытка получить помощь от соседей также не увенчалась успехом: те со страху сомлели. Догадавшись, что является жертвой недоразумения, Бычко отправился на пост пограничной стражи и обо всем там рассказал. Только с помощью коменданта удалось разъяснить перепуганным сельчанам, что же на самом деле произошло. Бычко смог вернуться к себе домой, и его уже не считали покойником [14]².

Однако порой удавалось распознать состояние летаргического сна. Так, например, по сообщению виленской газеты «Беларуская крыніца» в 1934 году такая история произошла в местечке Шарковщина Дисненского повета «заснул этим сном и проспал 4 дня» некто 28-летний Шулкин. Местный доктор распорядился отвезти его в виленскую больницу, где летаргик и умер [63].

Итак, можно убедиться, что в рассматриваемый период публикации в прессе о соответствующих случаях на белорусских землях имелись. Очевидно, таких сообщений было больше, и их, вероятно, еще можно выявить путем кропотливого изучения сохранившихся в архивах региональных периодических изданий того времени.

Но здесь стоит отметить, что далеко не каждая подобная публикация может отражать реальное происшествие. В то время проблема «газетных уток» была также актуальной. Так, в 1902 году Н. А. Оболонский в своей заметке о мнимой смерти отмечал, что «газетные известия о погребении заживо, при наведении справок, оказываются также нередко неправильными или просто газетными утками» [29]. Д. П. Косоротов в своей речи о мнимой смерти, прочитанной в Императорской Военно-медицинской академии в 1901 году, сделал аналогичное заявление: «все публикованные в России за последнее время случаи мнимой смерти также оказались при проверке лишенными основания», сославшись при этом на проверку четырех сообщений (в Таганроге 1884 года, в Романово-Борисоглебском уезде 1886 года, в Симферополе 1897 года и случай 1887 года, описанный в «Сибирском Вестнике») [16]. В этой же речи Д. П. Косоротов ссылается на аналогичные результаты подобных проверок, проводившихся в конце XIX века в Германии и во Франции, где все газетные сообщения оказались вымышленными, и на отсутствие случаев оживания мнимоумерших в специальных «трупных домах», устроенных в ряде немецких городов³ для сомнительных покойников, чтобы избежать погребений заживо [16].

Таким образом, газетные публикации на тему мнимой смерти и погребения заживо не стоит рассматривать без дополнительных подтверждений из других независимых источников в качестве сообщений о реальных происшествиях. Сами по себе эти публикации и их количество указывают лишь на актуальность этой проблемы в глазах общества того времени.

Но, с другой стороны, отрицательный результат упомянутых проверок этих сообщений на предмет их достоверности не является и преуменьшением самой проблемы как таковой. В научных диспутах с полной серьезностью обсуждались вопросы: где грань между жизнью и смертью, каковы признаки действительной смерти и отличия ее от мнимой, как определить и вернуть к жизни мнимоумершего, какие меры могут предупредить погребение заживо таких мнимоумерших. Уже во второй половине XVIII века в различных европейских городах появляются различные общества по спасению человеческих жизней (утопших и пострадавших от иных несчастных обстоятельств), первое из которых было учреждено в Амстердаме в 1767 году [38].

В начале XIX века мнимую смерть определяли как «всякий случай, при котором все внешние признаки жизни, как то: тепло, кровообращение, всякое движение, чувства и сознание, совершенно исчезли, по крайней мере, видимо, но, однако, жизнь не угасла и возвращена быть может»⁴ [74]. В этом ключе рассматривался обширный список причин, когда человек мог показаться мнимоумершим: различные виды удушения (удушение, повешение, утопление, отравление угарным газом⁵ и т. п.), замерзание, «от жары», поражение молнией, сотрясение мозга (при падении с высоты, удара по голове), кровопотеря, отравление наркотическими средствами, паралич, стресс («от сильного страха и ужаса»), глубокий обморок, истерические припадки у женщин, мнимая смерть рожениц и новорожденных во время трудных родов, обмирания во время болезней и т. д. [7; 28; 38; 74].

При рассмотрении различных признаков наступления смерти практически все авторы XIX века отмечали ненадежность большинства из них для достоверной констатации действительной смерти, выделяя в качестве верного и надежного лишь один – появление несомненных признаков разложения (гниения) тела [5; 7; 28; 38; 72]. В одном случае к этому был добавлен признак отсутствия биения сердца, непременно удостоверенное аускультацией с помощью стетоскопа [19].

В условиях российских реалий XIX – начала ХХ веков, особенно в отношении сельской глубинки, где о наличии квалифицированного медперсонала говорить не приходилось, актуальными могли быть только следующие меры. Во-первых, соблюдение установленного законодательством трехдневного срока между смертью и похоронами (согласно Уставу медицинской полиции⁶). Этот срок считался достаточным с учетом климата и средней продолжительности мнимой смерти [28]. Во-вторых, ожидание признаков начала разложения тела, после чего следовало приступать к погребению. Но в отношении второго высказывались и определенные замечания.

Дело в том, что признаки разложения тела далеко не всегда могли проявиться в течение обозначенных законом трех дней, что зависело от многих факторов («телосложения умершего», причины смерти, времени года, параметров окружающей среды, при которых содержится тело [28]. Иногда для этого требовался более продолжительный срок. В связи с этим обстоятельством в российской печати некоторые авторы апеллировали к европейскому опыту по устройству «трупных домов», где тела бы хранились под соответствующим надзором до появления несомненных признаков гниения [28]. Но эту идею следовало признать утопичной, так как возможность устройства подобных заведений требовало достаточных издержек, что могли себе позволить только богатые города [7]. Хотя мысли о возможности устройства специальных усыпальниц при сельских церквях либо, за отсутствием таковых, на краю деревни также высказывались [29].

Фактически единственной более-менее действенной мерой в дореволюционной России оставался закрепленный законодательно трехдневный срок до погребения. Однако, далеко не везде, в том числе и на белорусских землях, это положение соблюдалось, о чем имеются соответствующие упоминания в этнографической литературе.

В 1854 году Н. Анимилле, описывая быт белорусских крестьян, проживавших вдоль пути из Себежа в Люцин, упоминал, что население, «не имея никакого понятия о мнимых смертях, по возможности спешат похоронить покойника, особенно в теплое время». Причины две, сугубо экономические. Первая: пока тело лежит в доме, согласно традиции, никому нельзя заниматься работами. Вторая: всех гостей, приходящих попрощаться с покойником, нужно поить и кормить⁷ [1]. Такое же положение дел приводит в 1882 году А. С. Дембовецкий относительно мещан Могилевской губернии: «они спешат хоронить умерших, как потому, что не имеют никакого понятия о летаргическом сне и мнимой смерти, так и потому, что пока тело лежит в доме, они не занимаются никакими работами, кроме приготовления к похоронам» [12]. В 1902 году питерский популярно-научный журнал «Самообразование» опубликовал статью Н. А. Оболонского «Мнимая смерть», в которой вновь звучит знакомая тема: «Самое печальное положение в деревнях в летнюю страдную пору. Покойник в доме мешает работе, которая должна прокормить всю семью целый год; его спешат хоронить, так как усыпальниц, куда можно было бы вынести покойника, нет» [29].

Стремление поскорее избавиться от близкого покойника, присутствие которого в доме было обременительным, вполне понятно. Здесь мог еще наслаиваться и психологический фактор – естественный страх перед мертвым телом. Но экономический фактор все же представляется более главенствующим. В ряде мест свой отпечаток на положение дел накладывали также локальные традиции. В литературе встречаются упоминания о том, что на Пинщине считали, что долго держать тело в хате – грех, а на Оршанщине – что покойнику тяжело до того момента, пока его не закопают в землю. Во многих местностях хоронили на второй день, так как имелось твердое правило: покойник обязательно должен переночевать в родном доме. Но нередки были и случаи, когда гроб несли на кладбище в день смерти [31]. В 1864 году П. Черницын порицал как заслуживающий строгого наказания «обычай некоторых наших крестьян» погребать умерших в день смерти, так как в некоторых селениях «зажиточные мужички считают за стыд, ежели усопший их останется непогребен до другого дня» [45].

Таким образом, можно заключить, что во многих местах Российской империи, в том числе и на белорусских землях, закон о погребении злостно нарушался. Формально нарушением являлось и погребение на третий день после смерти, так как, согласно законодательству, это следовало делать по истечении полных трех дней, то есть, трех суток. На такое превратное толкование закона обращалось внимание в специальной брошюре «О средствах к предупреждению погребения обмерших», изданной Министерством внутренних дел [28].

Такая ситуация теоретически создавала благоприятные условия для случаев погребения заживо. Однако же о наличии достоверных сведений на этот счет говорить пока не приходится. В рамках данной публикации предлагается поступить нестандартно и взглянуть на данную проблему сквозь призму фольклорно-этнографических материалов, которые могут послужить, конечно же, не прямыми, но косвенными указаниями на то, что подобные трагические случаи все же имели место в реальной жизни и даже могли носить системный характер. Речь здесь идет о комплексе примет и поверий, относящихся к погребальной обрядности и народной демонологии, которые можно условно разделить на две группы: предшествующие погребению и обнаруживаемые впоследствии при эксгумации захоронения.

В первом случае подразумеваются особенности внешнего вида и физического состояния тела покойника накануне погребения, которые могут являться косвенными признаками все еще теплящейся в нем жизни, а именно: 1) отсутствующее или неявно выраженное трупное окоченение, 2) длительное сохранение телом тепла, 3) свежий вид лица покойника, наличие румянца («краски на щеках») [28]. Во втором случае имеется в виду обнаружение измененного положения тела в гробу и прочих следов, которые могут указывать на наступление смерти уже в могиле.

Все эти перечисленные признаки встречаются в славянском фольклоре. Их можно обозначить в виде следующих отдельных мотивов, которые будут рассмотрены ниже: 1) мертвец мягкий, 2) мертвец теплый, 3) мертвец румяный (с вариантом: мертвец краснеющий и потеющий), 4) покойник лежит в гробу в неправильном положении. Для рассмотрения каждого из этих мотивов в отдельности были отобраны соответствующие фольклорно-этнографические материалы, относящиеся к территории современной Беларуси и соседних стран. Географическое распределение этих мотивов, а также их народной интерпретации представлено далее на рис. 2–4.

Мертвец мягкий (отсутствие трупного окоченения)

Поверья, связанные с таким явлением как трупное окоченение, фиксируются этнографами со второй половины XIX века. В публикации В. В. Неверовича 1859 года о белорусских крестьянах Смоленской губернии зафиксирована примета: «если труп покойника мягок и все суставы могут свободно двигаться, то в том семействе должно ожидать в скором времени другого покойника» [24]. Аналогичное поверье, записанное в 1876 году на территории Витебщины, приводит Н. Я. Никифоровский: «если тело мертвеца не «колянииць», остается мягким, в том же доме скоро будет новый покойник» [25]. В 1911 году была опубликована аналогичная примета из д. Свищи Пружанского уезда Гродненской губернии: «если у мертвеца в гробу рука гнется, то в селе скоро будет еще покойник» [21]. Дожило это поверье и до начала XXI века. В д. Яново Ветковского р-на Гомельской обл. современные фольклористы вновь встретились с этой же приметой: «Калі мяртвец мяккі, то ў гэтая сям’е будзе наступны» [33].

Этот мотив фиксируется далеко не только у белорусов и даже не только у славян, ареал его распространения очень широк. В конце XIX века Л. Ленчевский указал на наличие данного поверья в Староконстантиновском уезде Волынской губернии: «если тело покойника не скоро костенеет, то это значит, что в этом доме опять, и при том не в продолжительном времени, будет мертвец» [18]. В польской деревне Миклушовице в Малопольском воеводстве верили, что если у умершего тело не коченеет, то «все в том доме умрут» [50]. Польский этнограф Адам Фишер в свое время отмечал существование данного поверья на территории Восточной Пруссии, Западной Галиции, Малороссии, у румынов, немцев, а также в Бретани, Ирландии и Шотландии, считая при этом, что данное суеверие, правдоподобно, было широко распространено в Европе и его вряд ли можно как-то территориально разграничить [55]. Польский этнограф Генрих Бигелайзен добавил к этому списку также моравов, болгар, сербов (в окрестностях Фойницы), фризов и прочих [50].

Тот же Г. Бигелайзен полагал, что данное суеверие основано на первичной вере в то, что покойник продолжает после своей смерти жить еще некоторое время и может потянуть за собой на тот свет остальных. Различные явления, происходящие с мертвым телом, первобытный ум трактовал как проявления жизни духа покойника. Эти свойства и были приписаны упырям. Так, например, население бывшего Краковского воеводства мягкость тела покойника считало одним из признаков того, что последний является упырем [50]. И, действительно, до сих пор речь шла лишь о примете, предвещающей следующие смерти, но поверий, связывающих отсутствие трупного окоченения с рядом демонологических персонажей, родственных вампирам, также было зафиксировано немало.

В д. Скавица Малопольского воеводства мягкое и теплое тело покойника было признаком стригоня (strzygoń) [59]. В д. Домбрувно в Варминско-Мазурском воеводстве свободно гнущиеся конечности и румяное лицо у покойника были признаком вещего (wieszczy) [60]. В Санокском повете Подкарпатского воеводства считали, что покойник, который после смерти не окоченел, становился упырем (upiór) [69].

В некоторых местах наличие этого признака у умершего было достаточно, чтобы были применены меры к обезвреживанию потенциально опасного покойника. В окрестностях Косьцежина (Поморское воеводство) еще в XIX веке такой труп могли обезглавить, а голову поместить в его ногах [65]. П. Г. Богатырев, описывая обряды и верования в Закарпатье, отметил и такое: «Если тело не коченеет, то в гроб кладут мак или уголь, чтобы покойник считал зерна мака⁸ или писал углем: благодаря этой предосторожности он не выйдет из гроба» [4]. В лемковском селе Воля Мигова (уже упоминавшегося Санокского повета Подкарпатского воеводства) при похоронах «пидозрилого мерца» – который еще не застыл – женщины посыпали всю дорогу от хаты до кладбища просом или льняным семенем, чтобы покойник при желании вернуться обратно, должен был сначала собрать все рассыпанное зерно и тем временем успеть окоченеть [51].

Мертвец теплый

Примета, относящаяся к долгому остыванию тела умершего, либо сохранению тепла в некоторых его частях, в череде народных поверий созвучна разобранной выше. Правда, в изученном объеме этнографических и фольклорных материалов удалось обнаружить гораздо меньше упоминаний об этом признаке, по сравнению с предыдущим. Но, тем не менее, этот мотив присутствует, иногда одновременно с другими признаками.

К территории Беларуси относится запись, сделанная в д. Германовичи Шарковщинского р-на Витебской обл.: «Як ужо левая рука цёплая ў пакойніка – скора памрэць які-небудзь чалавек...» [40]. Схожее поверье было зафиксировано в среде русских старообрядцев, проживающих в местечке Салакас в Утенском уезде на северо-востоке Литвы: «Говорят, что если покойник долго не остывает, тёплый, то скоро может быть другой» [32]. Оба эти поверья были записаны в недавнее время – в 1990-е годы.

К первой половине ХХ века относятся записи примет, по которым население бывшего Краковского воеводства распознавало стригоней: «у умершего стригоня один бок теплый» [50]. В конце XIX века в Западной Галиции, как уже упоминалось выше, жители д. Скавица (ныне в Малопольском воеводстве) считали, что стригонем становится покойник, чье тело остается теплым и неокоченевшим [59].

Этот мотив прослеживается также в быличке, записанной польским историком Богданом Барановским на территории Велюньского повета (ныне в Лодзинском воеводстве) и по своему содержанию имеющей отношение к теме мнимой смерти: «Один человек впал в летаргический сон и как покойник был положен в гроб. Поздним вечером, когда старые женщины пели у гроба набожные песни, покойник неожиданно зашевелился. Бабы выскочили из халупы с громкими воплями, что там стригонь. Переполошили всю деревню. Поначалу никто не хотел входить в дом. Позже наиболее смелые мужики, вооружившись жердями, топорами и вилами, вломились гурьбой в избу, где лежал умерший. Последнего застали сидящим в гробу и пытающимся из него вылезти. Получив удар по голове, он ссунулся обратно в гроб и более уже не шевельнулся. Тело у него было еще теплое, а щеки покрасневшие. Не было никаких сомнений, что это был стригонь. На всякий случай, чтобы он не смог выйти из могилы, решили отрезать ему голову. Это средство отлично сработало, так как покойный более уже не пытался выбраться из гроба». Как уточнил Б. Барановский, рассказчики не смогли ему назвать ни места, ни времени описанного события, так как услышали эту историю очень давно, во время своей молодости [48]. Вполне возможно, что им был записан один из вариантов популярного в прошлом «бродячего сюжета».

На признак сохранения телом покойника тепла обратили внимание еще в начале ХХ века, а, может быть, и еще раньше. В статье 1902 года Н. А. Оболонского «Мнимая смерть» указывался определенный предел общей температуры тела человека, понижение до которого неизбежно приводило к смерти. Автор советовал для определения действительного наступления смерти «произвести измерение температуры тела термометром в прямой кишке, вставив его через задний проход», полагая недостаточным и недоказательным ее измерение под мышками или в полости рта. Понижение температуры до 20 °С должно было свидетельствовать о несомненности наступившей смерти. Но если температура оказалась бы выше, то в таком случае автор не советовал спешить с погребением ввиду возможности летаргического сна или мнимой смерти. Здесь мы видим, что в дореволюционный период имелись представления о нижней границе температуры тела в нормальных условиях, которая могла служить достоверным критерием наступления смерти. В то же время сохранение некоторого тепла телом покойного не могло служить достоверным критерием жизни. Н. А. Оболонский по данному случаю заметил, что после смерти «температура тела может даже несколько подняться, например, если агония сопровождалась судорогами или при смерти от холеры», а затем медленно спадать [29].

В этом контексте представляется примечательной перепечатанная несколькими газетами история, произошедшая в марте 1902 года в г. Царицын. 6 марта скончался писец городской управы С. П. Кудачкин, которого 9 марта собрались проводить до могилы его родные и знакомые. Но наружный вид тела – легко гнувшиеся конечности, теплота живота и груди и отсутствие признаков разложения – вызвали сомнение в истинности его смерти. Приглашенный врач констатировал смерть. Покойника решено было все же отнести на кладбище, но опустить гроб в могилу с неплотно надетой крышкой и не засыпать землей на тот случай, если он оживет. С той же целью в могилу предусмотрительно опустили лестницу [44]. Чем в итоге окончилась эта история, неизвестно.

Мертвец румяный

Переходя к следующему признаку, сначала хотелось бы отметить, что в мифологии многих славянских народов вампир имеет одну специфическую черту – красный цвет лица. В связи с этим и возникло выражение, известное, например, болгарам, сербам и полякам, – «красный как вампир» [64]. Это отразилось также в поверьях, присущих некоторым регионам, что красный на лицо при жизни человек после смерти непременно становится вампиром (упырем), либо что лежащий в гробу упырь также красен. В рамках темы мнимой смерти будут рассмотрены только те материалы, где говорится лишь о красноте лица или румянце у покойника перед его погребением, так как именно в этом случае имеются основания рассматривать данное обстоятельство как возможный признак жизни (наличия кровообращения).

На территории Беларуси поверий и быличек с этим мотивом пока обнаружить не удалось. Но зато в соседних странах (Украине и Польше) таковые встречаются. В селе Нагуевичи (Дрогобычский р-н Львовской обл.) считали, что упыря легче всего узнать после смерти: когда его «нарядять на лави», он лежит точно живой, с краской на лице, не смыкая глаз... [22]. Такое же поверье из прикарпатского региона приводит И. Франко: «Коли у мерця лишає ся по смерти краска на лицї, то се знак, що то упир» [43].

Что касается территории Польши, то В. Мангардтом, к примеру, была опубликована следующая история. В 1849 году умерла одна крестьянка из Бархфельда близ Данцига, и во время похорон никто не придал значения ее румяному лицу. А тем временем она стала каждую ночь выходить из могилы и мучить свою дочь. В итоге ее откопали, обезглавили и захоронили на перекрестке, насыпав полный гроб мака [20]. В приведенной ранее быличке, записанной Б. Барановским в Велюньском повете, о неудачном пробуждении мнимого покойника в гробу перед похоронами, последнего посчитали стригонем, так как у умершего было неокоченевшее тело и румяные щеки [48].

Относительно польских поверий можно сказать, что они аналогичны приведенным украинским. Так, на Кашубщине считали, что если тело покойника приобретает румяный оттенок, то это указывает на то, что он является «вещим» (weszczy) и его перед погребением следует обезглавить [65]. Такого поверья относительно «вещего» придерживались даже в протестантских общинах, как это, например, было зафиксировано в д. Домбрувно Острудского повета Варминско-Мазурского воеводства [60]. В Бохнявском повете Малопольского воеводства красное лицо покойника являлось признаком стригоня (strzygoń) [78]. На Люблинщине также считали, что упырь после своей смерти сохраняет румянец на лице [50]. В Лесковском повете Подкарпатского воеводства в случае, если умерший румян либо иным способом проявляет свойства упыря, ему застегивали рот крючками и обсыпали голову маком [54]. В Санокском повете того же воеводства упыря также можно было узнать перед погребением по красному лицу [69].

Таким образом, здесь мы видим, что румянец на лице покойника в приведенных народных поверьях практически не рассматривался как признак мнимой смерти, а скорее наоборот, был зловещим предзнаменованием. Правда, присутствие мертвенной бледности кожных покровов не является обязательным признаком наступления смерти. Многое здесь зависело от причин ее вызвавших. Об этом прекрасно было известно и в дореволюционный период [29]. Но это нисколько не умаляет значение присутствия румянца на лице покойника как признака мнимой смерти.

В этом контексте отдельный интерес представляют следующие две истории, где странные для покойников симптомы были восприняты именно как признаки жизненных процессов.

Мертвец краснеющий и потеющий

В 1914 году на страницах еженедельной католической газеты «Biełarus», выходившей в Вильно, была опубликована следующая история, произошедшая в городе Новогрудке Минской губернии [68]. К местному мещанину Шапилле приехал на праздники брат из деревни. Пробыв в гостях несколько дней, последний сильно заболел и был определен в местный госпиталь. Ему были прописаны ванны, но после первой ванны больной сильно ослабел, а назавтра его уже нашли неживым. Семья забрала тело обратно в деревню, где поместили его в церкви. На следующий день при открытии гроба обнаружили удивительную картину: на лице и лбу покойного выступил густой пот, который «аж тек каплями», а щеки были сильно покрасневшими. Поп, несмотря на просьбы вдовы, отказался от похорон и потребовал медицинского свидетельства о смерти. Покойника перенесли в хату, где он пробыл еще девять дней, в течение которых не выказал никаких признаков разложения, хоть в помещении и было довольно тепло. Местные доктора ничего определенного на предмет сего необычного случая сказать не смогли, но и хоронить не запретили. За все это время лицо покойника несколько раз краснело, и эта краснота затем медленно сходила. Как рассказывал один селянин, он его садил и клал обратно в гроб совсем без усилий – как живого, руки, голову и ноги можно было двигать свободно. Но на десятый день похороны все же состоялись, правда, без священника. В данной заметке был сделан вывод: «пахавалі напэўна жывога», а также был выражен упрек в адрес упомянутых докторов: «не мелі розуму забараніць хаваць да тэй пары, пакуль не пачне раскладацца».

Схожий случай описал во второй половине XIX века С. Лелива в статье о народных предрассудках на Волыни в окрестностях Порицка [62]. Этой историей поделился с ним знакомый священник, который был непосредственным ее свидетелем. При похоронах одной старой женщины, когда проходило отпевание в церкви, лицо умершей покраснело, а на лбу выступила большая капля пота. Всех присутствующих охватил страх, и только священник не потерял самообладания. Тут же приступили к спасению мнимой покойницы, неожиданно объявился и врач, но все старания оказались безрезультатными, к жизни умершую не вернули.

Мотив с выступанием пота у трупа является довольно редким. Такое явление вполне может быть связано с некими естественными реакциями в мертвом теле. Так, например, в судебной медицине известна реакция потовых желез на фармакологическое раздражение: подкожная инъекция пилокарпина или ацетилхолина вызывает эффект выделения пота в зоне инъекции в период примерно 5–6 часов после наступления смерти [75]. Можно предположить, что существуют и иные факторы, которые могут привести к аналогичному эффекту и которые, возможно, даже еще неизвестны науке. Выделение пота вряд ли можно назвать физиологической реакцией, присущей исключительно живому организму. Однако в литературе по рассматриваемой теме удалось встретить еще несколько упоминаний об этом, связанных, на сей раз, со счастливым спасением мнимых покойниц.

В издании 1846 года Министерства внутренних дел под названием «О средствах к предупреждению погребения обмерших» со ссылкой на работу Жюля де Фонтенеля была приведена история из французского города Монпелье, свидетелем которой был некий доктор Можан. Одна женщина, обмершая в припадке истерики, была положена в гроб со сложенными на груди руками и с открытым лицом. Спустя сутки ее тело в открытом гробу было перенесено на кладбище. Когда уже собирались заколачивать крышку гроба, то заметили на лице покойницы пот, который усиливался. Обмершую тут же отнесли домой, где она уже и пришла в себя. С ее слов, она находилась в состоянии полной неподвижности, но слышала все происходящее вокруг и испытывала ужасный страх от осознания участи быть погребенной заживо. Именно чувство ужаса и вызвало у нее реакцию с выделением пота, которому она была обязана своей жизнью [28].

В 1900 году «Киевлянин» со ссылкой на газету «Новый день» опубликовал следующую историю, имевшую место в Елецком уезде Орловской губернии: «У местного мещанина Иванова скоропостижно скончалась его дочь Варвара, молодая девушка 16–17 лет. Когда гроб уже был принесен на кладбище и хотели заколачивать гробовую крышку, один из родственников покойной нагнулся к гробу, чтобы в последний раз проститься с ней, как вдруг с ужасом и удивлением отшатнулся от гроба. Покойница, оказалось, была жива: лицо ее сильно вспотело, и из груди было слышно легкое дыхание. По заключению приглашенного врача, молодая девушка находилась в летаргическом сне. На другой день, к великой и неописуемой радости, девушка проснулась и попросила есть. Всего она находилась в летаргическом сне около четырех дней. Больная жалуется на кружение головы и расслабленность во всем теле» [37].

Последние две истории имеют некоторое сходство в описании. Вполне возможно, что здесь мы имеем дело с «газетной уткой», сочиненной по мотивам более ранней публикации.

Рис. 2. Карта-схема распределения рассмотренных мотивов.

 

Покойник лежит в гробу в неправильном положении

В контексте темы погребений заживо вследствие ошибки в констатации смерти особый интерес представляет мотив неправильного положения тела в гробу, обнаруживаемого при проведении в силу тех или иных причин эксгумации захоронений. Этот мотив нередко встречается в фольклорных и этнографических материалах в рамках народных поверий и быличек о «ходячих покойниках».

Белорусский этнограф и фольклорист А. К. Сержпутовский в своей работе, посвященной суевериям белорусов-полешуков, приводит зафиксированное в южной части Слуцкого уезда поверье: «Калі вядзьмак ходзіць после смерці, та трэ яго аткапаць. Звыкло ён там перэвернецца й ляжыць ніц. Трээ яму атсекці голаў да й палажыць паміж ног, та больш не будзе хадзіць» [36]. В конце XIX века Юзеф Киборт в публикации о народных поверьях в окрестностях Кривичей Вилейского повета поместил историю об умершем крестьянине по имени Гил, который беспокоил родных после своей смерти. Когда раскопали его могилу, то покойника нашли обернутым к земле, скорченным, поцарапанным и синим. Тело перевернули на спину, освятили гроб и закопали обратно, после чего «хождения» прекратились [57]. Бывальщину с тем же мотивом приводит также известный этнограф и фольклорист Михаил Федеровский – «Як жонкі пасцягалі мужыкоў з таго свету», записанную в местечке Изабелин. По сюжету, когда были вскрыты могилы их мужей, то обнаружилось, что «ены лежаць абодва ніцма», а вокруг имелись ходы, через которые они лазили [53].

Этот же мотив встретился и в материалах этнолингвистических экспедиций Института славяноведения РАН под руководством Н. И. Толстого, зафиксированных на территории Гомельской области. В д. Холмы Гомельского р-на рассказывали, что если покойник станет ходить, тогда его откапывают, а «он лежи ниц, дак асинавый колик – прамеж плеч» [39]. В быличке из д. Ручаевка Лоевского р-на говорится о посмертном хождении знахарки: «Аткапали ее – аж ана лежыть ниц. И тое пакрывала жуе. Однае капли не даела. Узяли, прабили яе тые груди тым [осиновым] аднолетком» [39].

Встречается этот мотив и на территории Польши. В частности, две такие былички были записаны в восточных ее районах, приграничных с Украиной и Беларусью. В д. Крынице Томашовского повета (ныне в Люблинском воеводстве) при обезвреживании упыря обнаружили его в могиле, лежащим спиной вверх, и отрубили ему голову. Далее по сюжету упырь появился вновь, держа свою голову под рукой, и ударил своего обидчика, который его обезглавил, оставив на его лице след от пятерни [73]. Лежал на брюхе в могиле и старый Фрелек, старый кавалер, беспокоивший после своей смерти одну вдову из д. Старе Межвице (ныне в Лосицком повете Мазовецкого воеводства). Ему также отрубили голову и положили ее между ног [76]. Что интересно, этот мотив даже отразился в детских играх. Так, в западной Малопольше, в окрестностях г. Затора, этнографами была зафиксирована такая игра под названием «Стригонь»: дети встают в круг, а один из них, изображая стригоня, ложился в центре круга лицом вниз, закрывал глаза и притворялся спящим. Дети ходили кругом вокруг лежащего и хором говорили: «Первый час – стригонь спит, второй час – стригонь спит, ... двенадцатый час – стригонь встает». Лежащий тут же вскакивает и начинает ловить разбегающихся во все стороны детей. Тот, кто будет словлен, сам становится стригонем, занимая его место, и игра продолжается [49].

На территории Украины этот мотив также известен. На Волыни в народе считали, что самоубийца, «ходит» после смерти и пугает людей, а в гробу лежит лицом вниз [50]. В д. Юрковщина Новоград-Волынского (Звягельского) уезда полагали: чтобы убедиться, не стал ли покойник упырем, нужно раскопать его могилу, в которой упырь всегда лежит обращенным лицом к земле [58]. В селе Александровка Елисаветградского уезда был записан рассказ об обезвреживании покойника, который в своем гробу лежал ниц («а винъ лежыть ныць») и которому в спину забили кол [47]. В Прикарпатье И. Франко записал поверье про упырей, которыми становятся люди, «що мають по дві душі»: «Часом трафить ся, що такого чоловіка відкоплють, то він не лежить так, як його положили, але оберне ся лицем до землї бо лежить підперши голову ліктем, або обернений на бік» [43]. Соответствующее поверье было записано Ф. Колессой в селе Ходовичи (ныне в Стрыйском р-не Львовской области): «Опир, як го відькопати, то усе тваров до землї лежит» [9]. Встречается таковое и в фольклорных материалах, собранных В. Гнатюком. Так, в Подгайцах, когда раскопали могилу «ходячего» мертвеца, обнаружили, что «він лижит ў трунві ў долину писком», и забили ему в голову осиновый кол [8]. В быличке про упыря из села Серафинцы (ныне в Городенковском р-не Ивано-Франковской обл.) тот лежал в своем гробу «долїлиць», ему также в затылок забили осиновый кол [9]. В селе Головы Косовского повета считали, что упыря можно узнать по тому, что он в гробу «є перевернений лицем у долину» и имеет оборванные волосы [10]. На Бойковщине в селе Опорец (Сколевский р-н Львовской обл.) откопанный упырь лежал в могиле «на колінах та на руках». Его пронзили в спину осиновым колом и вновь закопали [17].

У гагаузов⁹ в Бендерском уезде (ныне в республике Молдова) соответствующий демонологический персонаж известен под именем «хобур». Выйдя из могилы, он стремится обосноваться в других местах, где его не могут узнать, и поселяется среди живых людей, скрытно промышляя людоедством. Согласно поверью, в отличие от прочих людей, по субботам хобур должен лежать лицом вниз целый день [23].

Здесь мы ограничены покамест этнографическими и фольклорными материалами, относящимися преимущественно к территории Беларуси, Украины и Польши. Но следует предполагать, что ареал распространения данного мотива гораздо более широк и, предположительно, охватывает Юго-Восточную Европу. Так, например, Г. Бигелайзен приводит соответствующие сведения из Македонии, где подозрительного мертвеца, после кончины которого последовали и другие смерти членов его семьи, выкапывали и, если находили его перевернутым лицом вниз, то пробивали колом [50].

Вариантом сюжета, в котором упырь лежит в своей могиле лицом вниз, является мотив, в котором такой вредоносный покойник лежит на боку, либо же просто в неправильном положении, не таком, в каком его похоронили. Причем иногда отмечается, что упырь не только лежит на боку, но порой даже и курит трубку. Такую историю записал в свое время И. Франко в селе Нагуевичи (ныне в Дрогобычском р-не Львовской обл.), где мертвец «лежал на боку, подперши голову рукой, и курил трубку» [22]. В истории из села Текучее Печенежинского повета эксгумированный покойник, который после смерти навещал свою жену, «лежить собі боком, ще й люльку в зубах тримає» [9]. В Березуве (ныне в Косовском р-не Ивано-Франковской обл.) покойник также лежал на боку и курил трубку [52].

Жители д. Бортник на Покутье верили, что упырь после своей смерти лежит не лицом кверху, но боком [70]. В селе Карлов Снятинского повета покойница «лижєла на правім боцї, і правим оком дивила си, а чирвона така гей жива» [10]. В селе Зеленец Надворнянского повета во время продолжительных дождей решили, что это из-за недавно умершей «непростой» женщины, могилу которой раскопали и обнаружили, что она «лежьила обернена на бік». Ее обезглавили, положили голову между ног и закопали обратно [30]. В закарпатском селе Нижний Быстрый (ныне в Хустском р-не Закарпатской обл.) была записана история про покойника-колдуна, который, когда его выкопали, также лежал на боку, весь в крови [4].

Также этот вариант мотива встречается на юго-востоке Польши, в районах, примыкающих к Западной Украине. Так, в лемковском селе Куляшне в Санокском повете Подкарпатского воеводства также имелись свои истории про «ходячих» покойников. Согласно одной из них, дело дошло до самовольной эксгумации, во время которой обнаружилось, что умерший лежал на боку и имел красное лицо [69].

Гораздо меньшую часть составляют фольклорные тексты, где речь идет просто о неправильном положении тела покойного в гробу. В селе Муравейка Черниговского уезда «ходячая» покойница была откопана, и в гробу она лежала «уже не так, як слид мертвецям» [11]. А упырь из села Мшанец Старосамборского повета «скопаў си полотно аж ў долину, на ногы, шчо ним ўкрытый, а сам си лежит і так попід руку дивит сьа на льудий, такый червоный» [8].

Исходя из представленного материала, можно отметить одну интересную особенность. С учетом неполноты собранных данных для полноценного картографирования рассмотренного мотива, мы все же видим (см. рис. 3), что на фоне территориального распределения варианта «покойник лежит ничком» вариант «покойник лежит на боку» имеет явное тяготение к карпатскому региону. Это может указывать на бытование последнего в рамках более локальной мифологической традиции и мифологическое основание самого сюжета. Что касается первого варианта, то здесь, вероятно, имеется больше оснований предполагать наличие в его основе конкретной реалии – а именно погребения мнимоумерших. Хотя и здесь прослеживается пока ограниченность мотива восточнославянскими территориями.

Рис. 3. Карта-схема распределения мотива с неправильным положением в гробу покойника.

 

Но если оторваться от фольклорных и этнографических источников и обратиться к публикациям XIX – начала XX века на тему мнимой смерти, то в подборках различных историй, претендующих на правдивость, мы встречаем мотив неправильного положения тела умершего в гробу и на территории Западной Европы. В книге «О средствах к предупреждению погребения обмерших» было приведено несколько подобных примеров. Так, в баварском городе Нейбурге был преждевременно погребен пастор Яссорор, из могилы которого доносился шум. Когда наконец-то решили разрыть ее, то с ужасом обнаружили, что труп лежал ничком [28]. По аналогичной причине на второй день после погребения была разрыта могила графа Сальма: его тело лежало боком с обращенным вниз лицом [28]. Здесь же были приведены сведения о древнем парижском кладбище «des Innocents», действовавшего со времен короля Филиппа IV (1268–1314). С 1786 года начался поэтапный его снос в целях застройки. Во время очередной такой акции с перезахоронением эксгумированных останков на других действующих кладбищах в 1827 году присутствовавший при этом профессор Туре констатировал наличие множества скелетов в положениях, «явно доказывающих, что погребенные переменили свое положение в могиле» [28].

На последний нюанс часто обращали внимание в публикациях того времени – как на доказательство существования такой страшной реалии обыденной жизни как преждевременные погребения. При этом упоминаются жуткие находки: тела, лежащие «ничком, с избитою головою, с обгрызенными руками» [26], «перевернувшиеся в гробах, с оглоданными руками» [19]; в изорванной одежде, синяками на руках, ногах и прочих частях тела, ранами от кусанья зубами и царапанья ногтями [5].

В этих же публикациях, вероятно, впервые проводится параллель между такими случаями и народными верованиями в упырей. Так, в статье «Быль» 1864 года за авторством П. Черницына говорилось: «Сколько было случаев, что при вскрытии гробов недавно похороненных людей находили тела повернувшимися либо вниз лицом, либо в бок. Суеверный народ почитает таких покойников за колдунов, которые по смерти будто бы выходят из могил и странствуют по домам. От этого произошли те глупые басни о ходящих мертвецах» [45]. Вопросом на эту же тему задавался автор статьи 1873 года «О предосторожностях против мнимой смерти»: «Не отсюда ли народная фантазия взяла черту для отличения так называемых упыров [...], когда им приписывают измененное положение во гробе, как то: они лежат ниц или на бок, – что народная фантазия объясняет тем, что вышедший из гроба упыр, возвращаясь обратно в могилу, не успевает улечься в ней надлежащим образом, когда его застанет там пение петухов?» [27].

Это мнение было поддержано и некоторыми этнографами. В 1867 году в своих «Очерках Белорусского Полесья» И. Эремич отмечал связь поверий в упырей с похороненными мнимыми покойниками, стонущими под землей: «когда суеверные раскапывали могилу и находили покойника лежащим ниц, с истерзанными руками, с окровавленным ртом, – это только усиливало суеверную мысль о похождениях сосущего кровь вампира, или известного волшебника, никогда окончательно не умирающего» [46]. В своей публикации 1883 года в журнале «Киевская старина» П. Ефименко в числе причин, поддерживающих жизнеспособность народного верования в упырей, в числе прочих называл и «открытие людей заживо погребенных, лежавших во гробу ниц, с изодранной одеждой, искусанными руками, окровавленным лицом» [13]. В 1892 году польский историк и этнограф Ю. Ленговский (псевдоним: д-р Надморский), комментируя историю по мотиву «церковный причт убивает ожившего в храме покойника», писал, что «твердым законом природы, не знающим никаких исключений, является то, что если кто-то умер по-настоящему, никогда не встанет, а кто встает, тот не умер, но находится, вероятно, в глубоком болезненном сне, называемом летаргией» [65]. Схожее мнение было изложено в 1911 году на страницах издания «Материалы по этнографии Гродненской губернии», вышедшем под редакцией Е. Р. Романова: «Суеверие поддерживается тем, что при вскрытии могил и гробов находили, что умершие лежали не на спине, как были положены, а на правом или левом боку и в изорванном платье» [21]. В восьмом выпуске «Белорусского сборника» Е. Р. Романова эта тема была вновь поднята: «Из собственных наблюдений мне известно, что такими неспокойными мертвецами чаще всего были летаргики, погребенные заживо. Проснувшись в могиле, они ворочались в гробу, кусали себе руки, рвали волосы, и находившая их в таком виде толпа еще больше убеждалась, что несчастные были именно ведьмаками. К сожалению, в деревнях погребения летаргиков происходят очень часто» [34].

Аналогичные мнения высказываются порой и современными исследователями. Например, польский этнолог У. Лер, профессор Института археологии и этнологии ПАН, отметила, что: «Происходящие случаи погребения мертвых в состоянии летаргического сна стали вероятной основой для такого рода суждений. А также и иные физические симптомы, наблюдающиеся у умершего перед похоронами, как например: живой, красный оттенок лица, незакрытые глаза, изменение положения в гробу, отсутствие трупного окоченения» [61].

Рис. 4. Народная интерпретация рассмотренных мотивов, имеющих отношение к признакам мнимой смерти.

 

* * *

Подводя итог всему изложенному выше, можно обозначить следующие моменты:

1. Распространенные на территории Западной Европы и Российской империи всевозможные истории о тяжелых случаях летаргии, ошибочной констатации смерти и погребениях заживо были известны также и на белорусских землях, попадая также на страницы местной периодической печати.

2. Рассмотренные в рамках данной статьи фольклорно-этнографические материалы показывают, что некоторые признаки, которые могут косвенно свидетельствовать о возможном наличии жизни в теле, находят свое отражение в фольклоре славянской (и не только славянской) традиционной культуры, но при этом, согласно народным представлениям, рассматривались преимущественно не в качестве указаний на мнимую смерть, а в ключе поверий о грядущих новых смертях или признаков того, что умерший является опасным покойником (вампиром, упырем, стригонем, вещим и т. д.)¹⁰.

3. Несмотря на то, что публикуемые в печати истории о мнимой смерти при проверке зачастую оказывались не соответствующими действительности, некоторые авторы публикаций на эту тему, а также этнографы неоднократно высказывались о том, что поверья в упырей нередко подпитывались случаями обнаружения при эксгумациях могил подозрительных покойников тел людей, которые на самом деле были по ошибке похоронены заживо и имели следы насильственной смерти.

Таким образом, приведенные фольклорно-этнографические материалы могут указывать на реальность проблемы погребения заживо по ошибке. Рассмотренные фольклорные мотивы, соответствующие косвенным признакам мнимой смерти, в народном сознании трактовались в рамках демонологических представлений и несчастливых примет. Во второй половине XIX – начале ХХ века просвещенными слоями общества было обращено внимание на соответствие этих мотивов (особенно мотива неправильного положения тела покойника в гробу) случаям погребения заживо мнимых покойников. Предпринятая в это время активная просветительская деятельность как на уровне серьезных публикаций на тему мнимой смерти, так и на уровне газетных уток по конкретным случаям, очевидно, оказала влияние на народное мировоззрение. Во всяком случае, можно констатировать фиксацию в ХХ веке соответствующих фольклорных текстов про летаргический сон, оживаний покойников до погребения и в гробу, проверку священниками умерших на признаки жизни (см., например: [41]).

Ссылки:

1. Полонизм, от пол. pozorny ‘мнимый, кажущийся’. То же, что и «мнимая смерть».
2. Что интересно, в русской эмигрантской газете «Возрождение», выходившей в Париже, в том же году вышла заметка под названием «Оживший покойник» (см. № 1958 за 12 октября 1930 года) с описанием фактически аналогичного происшествия, только имевшего место якобы в польской деревне Зураска, расположенной недалеко от Варшавы. Очевидно, здесь сработал принцип «испорченного телефона», исказившего первоначальную информацию, опубликованную в виленской прессе.
3. Например, такие «трупные дома» упоминаются в Веймаре, Мюнхене, Франкфурте-на-Майне, баденском Фрайбурге [16].
4. Данное определение привел в одной из своих публикаций профессор (в дальнейшем ректор) Виленского университета Ян Снядецкий. Пер. с польск. – авт.
5. Я. Снядецкий эту причину мнимых и настоящих смертей обозначал в качестве наиболее частой в среде простого люда как следствие неосторожного обращения с печами [74].
6. В издании «Свода законов Российской империи» 1857 года этому вопросу посвящена статья 917 Врачебного устава: «Запрещается вообще хоронить мертвых прежде истечения трех суток по удостоверении в смерти, если смерть последовала не от чумы, или какой либо другой заразительной болезни...» [35].
7. Подобную ситуацию, когда длительное держание покойника в доме являлось разорительным для его родных, описывал также И. Беньковский применительно к Староконстантиновскому уезду Волынской губернии. Здесь существовал обязательный обычай угощать каждого посетителя, пришедшего попрощаться с умершим, чаркой водки. Чтобы сократить этот излишний расход спиртного, покойника старались как можно скорее сбыть из хаты [3].
8. Апотропеическая функция мака (и его аналогов) была освещена в отдельной публикации [6].
9. Тюркоязычный народ, проживающий в основной своей массе на территории южной Молдавии и Одесской обл. Украины.
10. В рамках данной публикации не рассматриваются фольклорные материалы по теме «обмираний», так как в этом случае таких обмерших не принимали за покойников, вероятно, ввиду демонстрации ими в этом состоянии явных признаков жизни.

Литература:

1. Анимелле, Н. Быт белорусских крестьян / Н. Анимелле // Этнографический сборник. – 1854. – Вып. ІІ. – С. 111–268.
2. Беларус, М. Жывая нябошчыца / М. Беларус // Наша ніва. – 1913. – 26 ліпня (№ 30). – С. 4.
3. Беньковский, И. Смерть, погребение и загробная жизнь по понятиям и верованию народа / И. Беньковский // Киевская старина. – 1896. – № 9. – С. 229–261.
4. Богатырев, П. Г. Вопросы теории народного искусства / П. Г. Богатырев. – М.: Искусство, 1971. – 515 с.
5. Богданович, А. О мнимой смерти / А. Богданович // Мирское слово. – 1873. – 25 июня (№ 26). – С. 308–312.
6. Гайдучик, В. Мак как средство-апотропей в традиционной народной культуре Полесья / В. Гайдучик // Минуле і сучасне Волині й Полісся. Етнографічне музейництво в Україні і на Волині: Науковий збірник. – Луцьк, 2017. – Вип. 61. – С. 148–153.
7. Гезеллиус, Ф. Вопрос о заживо похороненных / Ф. Гезеллиус // Нива. – 1870. – № 16. – С. 254–256.
8. Гнатюк, В. Знадоби до галицько-руської демонології / В. Гнатюк. – Львів, 1904. – 272 с.
9. Гнатюк, В. Знадоби до української демонології / В. Гнатюк. – Львів, 1912. – Т. II. – Вип. 1. – XLII, 237 с.
10. Гнатюк, В. Похоронні звичаї й обряди / В. Гнатюк // Етнографічний збірник. – 1912. – Т. 31–32. – С. 131–424.
11. Гринченко, Б. Д. Из уст народа. Малорусские рассказы, сказки и пр. / Б. Д. Гринченко. – Чернигов: Земская тип., 1901. – 488 с.
12. Дембовецкий, А. С. Опыт описания Могилевской губернии. В 3 кн. / А. С. Дембовецкий. – Могилев, 1882. – Кн. 1. – V, 783 с.
13. Ефименко, П. Упыри (Из истории народных верований) / П. Ефименко // Киевская старина. – 1883. – № 6. – С. 371–379.
14. Жывы нябошчык // Беларуская крыніца. – 1930. – 12 кастрычніка (№ 28). – С. 4.
15. Каваль, С. В. Гарошкава, Могілёўск. губ. Гарэцк. пав. / С. В. Каваль // Наша ніва. – 1912. – 14 сьнежня (№ 49–50). – С. 3.
16. Косоротов, Д. П. О мнимой смерти. Речь, читанная на торжественном акте императорской Военно-медицинской академии 18 декабря 1901 года / Д. П. Косоротов. – СПб., 1902. – 23 с.
17. Левкович, Н. Упир-дводушник в системі демонологічних уявлень бойків / Н. Левкович // Етнічна історія народів Європи. – Київ, 2008. – Вип. 25. – С. 57–63.
18. Ленчевский, Л. Похоронные обряды и поверья в Староконстан. у. Волынской губ. / Л. Ленчевский // Киевская старина. – 1899. – № 7. – С. 70–78.
19. М. Х. Признаки истинной смерти / М. Х. // Журнал Министерства народного просвещения. – 1848. – Ч. LIX. – С. 56–60.
20. Мангардт, В. Практические последствия суеверия / В. Мангардт // Живописное обозрение. – 1879. – № 2. – С. 30–34.
21. Материалы по этнографии Гродненской губернии / под ред. Е. Р. Романова. – Вильна, 1911. – Вып. 1. – 238 с.
22. Мирон. Сожжение упырей в с. Нагуевичах в 1831 г. / Мирон // Киевская старина. – 1890. – № 4. – С. 101–120.
23. Мошков, В. А. Гагаузы Бендерского уезда. Этнографические очерки и материалы / В. А. Мошков // Этнографическое обозрение. – 1902. – № 3. – С. 1–66.
24. Неверович, В. В. О праздниках, поверьях и обычаях у крестьян белорусского племени, населяющих Смоленскую губернию / В. В. Неверович // Памятная книжка Смоленской губернии на 1859 год. – Смоленск, 1859. – Ч. 2. – С. 123–232.
25. Никифоровский, Н. Я. Простонародные приметы и поверья, суеверные обряды и обычаи, легендарные сказания о лицах и местах, собранные в Витебской Белоруссии / Н. Я. Никифоровский. – Витебск, 1897. – 307 с.
26. О погребении обмерших и средствах к предупреждению этого несчастия // Журнал Министерства внутренних дел. – 1846. – Ч. XIII. – С. 445–458.
27. О предосторожностях против мнимой смерти // Рязанские епархиальные ведомости. – 1873. – № 16. – С. 476–480.
28. О средствах к предупреждению погребения обмерших. – СПб., 1846. – 92 с.
29. Оболонский, Н. А. Мнимая смерть / Н. А. Оболонский // Самообразование. – 1902. – 30 июня (№ 34). – С. 1–4.
30. Онищук, А. Матеріяли до гуцульскої демонольоґії. Записані у Зеленци, надвірнянського повіта, 1907–1908 / А. Онищук // Материяли до Української етнольоґії. – Львів, 1909. – Т. ХI. – С. 1–139.
31. Пахаванні. Памінкі. Галашэнні / гал. рэд. А. С. Фядосік. – Мінск: Навука і тэхніка, 1986. – 615 с.
32. По заветам старины. Мифологические сказания, заговоры, поверья, бытовая магия старообрядцев Литвы / подг. Ю. А. Новиков. – СПб.: Тропа Троянова, 2005. – 296 с.
33. Прыкметы і павер’і Гомельшчыны / уклад. В. С. Новак, А. А. Кастрыца. – Гомель: Барк, 2007. – 224 с.
34. Романов, Е. Р. Белорусский сборник / Е. Р. Романов. – Вильна, 1912. – Вып. 8: Быт белорусса. – VIII, 600 с.
35. Свод учреждений и уставов врачебных по гражданской части // Свод законов Российской империи. – СПб., 1857. – Т. 13: Уставы о народном продовольствии, общественном призрении и врачебные. – С. 3–384.
36. Сержпутоўскі, А. К. Русальная нядзеля. Прымхі і забабоны беларусаў-палешукоў / А. К. Сержпутоўскі. – Мінск: Выш. шк., 2009. – 478 с.
37. Случай летаргии // Киевлянин. – 1900. – 22 мая (№ 141). – С. 3.
38. Стойкович, А. И. Летописи открытий и изобретений касательно домашнего и сельского хозяйства, искусств и сохранения здравия и жизни людей и животных / А. И. Стойкович. – СПб., 1829. – Ч. 3. – X, 231 с.
39. Толстая, С. М. Полесские поверья о ходячих покойниках / С. М. Толстая // Восточнославянский этнолингвистический сборник. Исследования и материалы. – М.: Индрик, 2001. – С. 151–205.
40. Традыцыйная мастацкая культура беларусаў. У 6 т. – Мінск: Бел. навука, 2004. – Т. 2: Віцебскае Падзвінне. – 910 с.
41. Традыцыйная мастацкая культура беларусаў. У 6 т. – Мінск: Выш. шк., 2006. – Т. 3: Гродзенскае Панямонне. У 2 кн. – Кн. 1. – 608 с.
42. Туманов, Э. В. Судебно-медицинская танатология / Э. В. Туманов, Е. М. Кильдюшов, З. Ю. Соколова. – М.: НП ИЦ «ЮрИнфоЗдрав», 2011. – 172 с.
43. Франко, І. Людові віруваня на Підгірю / І. Франко // Етнографічний збірник. – 1898. – Т. 5. – С. 160–218.
44. Царицын (Что это? Летаргия?) // Двинский листок. – 1902. – 23 марта (№ 199). – С. 3.
45. Черницын, П. Быль / П. Черницын // Мирское слово. – 1864. – 15 апреля (№ 8). – С. 62.
46. Эремич, И. Очерки Белорусского Полесья / И. Эремич // Вестник Западной России. – Вильна, 1867. – Т. III. – Кн. IX. – С. 201–222.
47. Ястребов, В. Н. Из народных уст / В. Н. Ястребов // Этнографическое обозрение. – 1896. – № 4. – С. 150–156.
48. Baranowski, B. W kręgu upiorów i wilkołaków / B. Baranowski. – Łódź, 1981. – 326 s.
49. Biegeleisen, H. Matka i dziecko w obrzędach, wierzeniach i zwyczajach ludu polskiego / H. Biegeleisen. – Lwów: Ateneum, 1927. – 415 s.
50. Biegeleisen, H. Śmierć w obrzędach, zwyczajach i wierzeniach ludu polskiego / H. Biegeleisen. – Lwów, 1930. – IV, 344 s.
51. Falkowski, J. Na pograniczu łemkowsko-bojkowskiem. Zarys etnograficzny / J. Falkowski, B. Pasznycki. – Lwów, 1935. – 128 s.
52. Falkowski, J. Północno-wschodnie pogranicze huculszczyzny / J. Falkowski. – Lwów, 1938. – 112 s.
53. Federowski, M. Lud białoruski na Rusi Litewskiej. Materyały do etnografii słowiańskiej zgromadzone w latach 1877-1891 / M. Federowski. – Kraków, 1897. – T. 1: Wiara, wierzenia i przesądy ludu z okolic Wołkowyska, Słonima, Lidy i Sokółki. – ХХ, 510 s.
54. Fischer, A. Zarys etnografii Polski Południowo-Wschodniej / A. Fischer. – Lwów, 1939. – T. 1: Geografia. Prehistoria. Antropologia. Etnologia. – 45 s.
55. Fischer, A. Zwyczaje pogrzebowe ludu polskiego / A. Fischer. – Lwów, 1921. – XII, 440 s.
56. Hrodna // Nasza Niwa. – 1909. – 26 najabra (№ 48). – S. 708.
57. Kibort, J. Wierzenia ludowe w okolicach Krzywicz, w powiece Wileiskim / J. Kibort // Wisla. –1899. – Т. XIII. – S. 321–336, 389–408.
58. Kopernicki, I. Przyczynek do etnografii ludu ruskiego na Wołyniu z materyjałów zebranych przez p. Zofiję Rokossowską we wsi Jurkowszczyżnie w pow. Zwiahelskim / I. Kopernicki // Zbiór wiadomości do antropologii krajowej. – 1887. – T. 11. – S. 130–228.
59. Kosiński, W. Materyały etnograficzne zebrane w różnych okolicach Galicyi zachodniej. Wierzenia i przesądy / W. Kosiński // Materyały antropologiczno-archeologiczne i etnograficzne. – Kraków, 1904. – T. VII. – S. 3–86.
60. Kukier, R. Ludowe obrzędy i zwyczaje pogrzebowe na ziemi lubawskiej / R. Kukier // Komunikaty Matursko-Warmińskie. – 1965. – Nr. 3. – S. 431–449.
61. Lehr, U. «Niekochani zmarli» / U. Lehr // Etnografia Polska. – 2006. – T. 50. – Zesz. 1–2. – S. 243–266.
62. Leliwa, S. Przesądy ludu wołyńskiego w okolicach Porycka / S. Leliwa // Kłosy. – 1877. – T. XXV. – Nr. 642. – S. 250; Nr. 644. – S. 284–285.
63. Letarhičny son // Беларуская крыніца. – 1934. – 18 сакавіка (№ 13). – С. 4.
64. Moszyński, K. Kultura ludowa słowian / K. Moszyński. – Kraków, 1934. – Cz. 2: Kultura duchowa. – Zesz. 1. – 725 s.
65. Nadmorski. Kaszuby i kociewie. Język, zwyczaje, przesądy, podania, zagadki i pieśni ludowe / Nadmorski. – Poznań, 1892. – 168 s.
66. Niaboszczyk ustau // Biełarus. – 1913. – № 26. – S. 8.
67. Niaboščyk adžyǔ // Biełaruskaja Krynica. – 1928. – № 46. – S. 4.
68. Nowahrudak, Min. hub. // Biełarus. Tydniowaja katalickaja hazeta. – 1914. – № 4. – S. 5–6.
69. Ossadnik, H. Zwyczaje pogrzebowe doliny Osławy, Osławicy i Kalniczki / H. Ossadnik // Materiały Muzeum budownictwa ludowego w Sanoku. – Sanok, 2001. – S. 109–139.
70. Piotrowicz, S. Znachorka i wróżka Jewdokia Bojczuk. Materyały folklorystyczne ze wsi Bortnik na Pokuciu / S. Piotrowicz // Lud. – 1907. – T. 13. – S. 118–129, 216–232.
71. Podbereski, A. Materyjały do Demonologii ludu ukraińskiego. Z opowiadań ludowych w powiecie Czehryńskim / A. Podbereski // Zbiór wiadomości do antropologii krajowej. – Kraków, 1880. – T. 4. – S. 3–82.
72. Quelques mots sur les enterremens prematures... // Библиотека для чтения. – СПб., 1835. – Т. 9. – С. 49–54.
73. Skrzyńska, K. Wieś Krynice w Tomaszowskiem / K. Skrzyńska // Wisła. – 1890. – T. IV. – S. 79–112.
74. Sniadecki, J. O przypadkach pozorney śmierci i sposobach przywracania tak obumarłych osób do życia / J. Sniadecki // Dziennik Wileński. – 1805/1806. – № 9. – S. 487–513; № 10. – S. 25–54.
75. Szeremeta, M. Śmierć – rodzaje i przyczyny, wczesne i późne znamiona, metody identyfikacji / M. Szeremeta, A. Niemcunowicz-Janica // Kultura śmierci, kultura umierania. Praca zbiorowa / pod red. A. Guzowskiego [i in.]. – Białystok, 2016. – T. III. – S. 13–27.
76. Szymański, P. Rzecz o Frelku z Mierzwic Starych / P. Szymański // Czarownice. Funeralia Lednickie. Spotkanie 2 / red. J. Wrzesiński. – Poznań, 2008. – S. 117.
77. W. Patasznia mahil. hub., czaus. paw. / W. // Biełarus. – 1913. – № 21. – S. 6.
78. Zawiliński, R. Przesądy i zabobony z ust ludu w różnych okolicach zebrane / R. Zawiliński // Zbiór wiadomości do antropologii krajowej. – Kraków, 1892. – T. 16. – S. 252–267.

Автор благодарит М. Герштейна, И. Бутова и Л. Дучиц за помощь в подборе и поиске дореволюционных публикаций на тему мнимой смерти.

Доклад был прочитан в рамках конференции «Уфокома» – «Белорусская Магония: странное и загадочное в дореволюционной белорусской печати» (Минск, 18 ноября 2017 года).